Неточные совпадения
Нельзя было простить работнику, ушедшему в рабочую пору домой потому, что у него отец
умер, как ни жалко было его, и надо было расчесть его дешевле за прогульные
дорогие месяцы; но нельзя было и не выдавать месячины старым, ни
на что не нужным дворовым.
Окончив курсы в гимназии и университете с медалями, Алексей Александрович с помощью дяди тотчас стал
на видную служебную
дорогу и с той поры исключительно отдался служебному честолюбию. Ни в гимназии, ни в университете, ни после
на службе Алексей Александрович не завязал ни с кем дружеских отношений. Брат был самый близкий ему по душе человек, но он служил по министерству иностранных дел, жил всегда за границей, где он и
умер скоро после женитьбы Алексея Александровича.
«Полуграмотному человеку, какому-нибудь слесарю, поручена жизнь сотен людей. Он везет их сотни верст. Он может сойти с ума, спрыгнуть
на землю, убежать,
умереть от паралича сердца. Может, не щадя своей жизни, со зла
на людей устроить крушение. Его ответственность предо мной… пред людями — ничтожна. В пятом году машинист Николаевской
дороги увез революционеров-рабочих
на глазах карательного отряда…»
— А может быть, это — прислуга. Есть такое суеверие: когда женщина трудно родит — открывают в церкви царские врата. Это, пожалуй, не глупо, как символ, что ли. А когда человек трудно
умирает — зажигают дрова в печи, лучину
на шестке, чтоб душа видела
дорогу в небо: «огонек
на исход души».
«Плох. Может
умереть в вагоне по
дороге в Россию. Немцы зароют его в землю, аккуратно отправят документы русскому консулу, консул пошлет их
на родину Долганова, а — там у него никого нет. Ни души».
[В начале 80-х годов пять человек арестантов
умерло в один день от солнечного удара, в то время как их переводили из Бутырского замка
на вокзал Нижегородской железной
дороги.]
— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидеть, за кем, то есть, в том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть
на паперть
на церковную да все
на дорогу глядеть. Те и пойдут мимо тебя по
дороге, кому, то есть,
умирать в том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна
на паперть ходила.
— Прекрасная барыня, — отвечал мальчишка, — ехала она в карете в шесть лошадей, с тремя маленькими барчатами и с кормилицей, и с черной моською; и как ей сказали, что старый смотритель
умер, так она заплакала и сказала детям: «Сидите смирно, а я схожу
на кладбище». А я было вызвался довести ее. А барыня сказала: «Я сама
дорогу знаю». И дала мне пятак серебром — такая добрая барыня!..
Если роды кончатся хорошо, все пойдет
на пользу; но мы не должны забывать, что по
дороге может
умереть ребенок или мать, а может, и оба, и тогда — ну, тогда история с своим мормонизмом начнет новую беременность…
Так шли годы. Она не жаловалась, она не роптала, она только лет двенадцати хотела
умереть. «Мне все казалось, — писала она, — что я попала ошибкой в эту жизнь и что скоро ворочусь домой — но где же был мой дом?.. уезжая из Петербурга, я видела большой сугроб снега
на могиле моего отца; моя мать, оставляя меня в Москве, скрылась
на широкой, бесконечной
дороге… я горячо плакала и молила бога взять меня скорей домой».
Дешерт стал одеваться, крича, что он
умрет в
дороге, но не останется ни минуты в доме, где смеются над умирающим родственником. Вскоре лошади Дешерта были поданы к крыльцу, и он, обвязанный и закутанный, ни с кем не прощаясь, уселся в бричку и уехал. Весь дом точно посветлел.
На кухне говорили вечером, каково-то у такого пана «людям», и приводили примеры панского бесчеловечья…
Какое-то странное волнение охватило Галактиона, точно он боялся чего-то не довезти и потерять
дорогой. А потом эта очищающая жажда высказаться, выложить всю душу… Ему сделалось даже страшно при мысли, что отец мог вдруг
умереть, и он остался бы навсегда с тяжестью
на душе.
Я думала: «Я
умерла для семьи,
Всё милое, всё
дорогоеТеряю… нет счета печальных потерь!..»
Мать как-то спокойно сидела,
Казалось, не веря еще и теперь,
Чтоб дочка уехать посмела,
И каждый с вопросом смотрел
на отца.
Давно Лаврецкий не слышал ничего подобного: сладкая, страстная мелодия с первого звука охватывала сердце; она вся сияла, вся томилась вдохновением, счастьем, красотою, она росла и таяла; она касалась всего, что есть
на земле
дорогого, тайного, святого; она дышала бессмертной грустью и уходила
умирать в небеса.
Аграфена видела, что матушка Енафа гневается, и всю
дорогу молчала. Один смиренный Кирилл чувствовал себя прекрасно и только посмеивался себе в бороду: все эти бабы одинаковы, что мирские, что скитские, и всем им одна цена, и слабость у них одна женская. Вот Аглаида и глядеть
на него не хочет, а что он ей сделал? Как родила в скитах, он же увозил ребенка в Мурмос и отдавал
на воспитанье! Хорошо еще, что ребенок-то догадался во-время
умереть, и теперь Аглаида чистотою своей перед ним же похваляется.
— Здравствуйте, моя
дорогая! — сказала она немножко в нос, слабым, бледным голосом, с расстановкой, как говорят
на сцене героини, умирающие от любви и от чахотки. — Присядьте здесь… Я рада вас видеть… Только не сердитесь, — я почти
умираю от мигрени и от моего несчастного сердца. Извините, что говорю с трудом. Кажется, я перепела и утомила голос…
— Но я не могу, я не могу тебя и
на день оставить, Наташа. Я
умру без тебя… ты не знаешь, как ты мне теперь
дорога! Именно теперь!..
Двое вернулись, смело подошли к нам и объяснили, что они воронежские, были
на сенокосе, отработали и шли домой. Их было одиннадцать человек, но
дорогой четверо
умерли.
Многие сотни! А сколько еще было таких, кто не в силах был идти и
умер по пути домой. Ведь после трупы находили
на полях, в лесах, около
дорог, за двадцать пять верст от Москвы, а сколько
умерло в больницах и дома! Погиб и мой извозчик Тихон, как я узнал уже после.
И вот он сам оставляет ее и подымает «знамя великой идеи» и идет
умереть за него
на большой
дороге!
О, сколько беспокойств и хлопот причинил старушке этот вывоз дочерей: свежего, нового бального туалета у барышень не было, да и денег, чтобы сделать его, не обреталось; но привезти
на такой блестящий бал, каковой предстоял у сенатора, молодых девушек в тех же платьях, в которых они являлись
на нескольких балах, было бы решительно невозможно, и бедная Юлия Матвеевна, совсем почти в истерике, объездила всех местных модисток, умоляя их сшить дочерям ее наряды в долг; при этом сопровождала ее одна лишь Сусанна, и не ради туалета для себя, а ради того, чтобы Юлия Матвеевна как-нибудь не
умерла дорогой.
— Собралось опять наше трио, — заговорил он, — в последний раз! Покоримся велениям судьбы, помянем прошлое добром — и с Богом
на новую жизнь! «С Богом, в дальнюю
дорогу», — запел он и остановился. Ему вдруг стало совестно и неловко. Грешно петь там, где лежит покойник; а в это мгновение, в этой комнате,
умирало то прошлое, о котором он упомянул, прошлое людей, собравшихся в нее. Оно
умирало для возрождения к новой жизни, положим… но все-таки
умирало.
Алексей Абрамович и лошадь отправил было к нему, но она
на дороге скоропостижно
умерла, чего с нею ни разу не случалось в продолжение двадцатилетней беспорочной службы
на конюшне генерала; время ли ей пришло или ей обидно показалось, что крестьянин, выехав из виду барского дома, заложил ее в корень, а свою
на пристяжку, только она
умерла; крестьянин был так поражен, что месяцев шесть находился в бегах.
Рассказал мне Николин, как в самом начале выбирали пластунов-охотников: выстроили отряд и вызвали желающих
умирать, таких, кому жизнь не
дорога, всех готовых идти
на верную смерть, да еще предупредили, что ни один охотник-пластун родины своей не увидит. Много их перебили за войну, а все-таки охотники находились. Зато житье у них привольное, одеты кто в чем, ни перед каким начальством шапки зря не ломают и крестов им за отличие больше дают.
Неужели же не пора сдать в архив это щеголянье, этот пошлый хлам вместе с известными фразами о том, что у нас,
на Руси, никто с голоду не
умирает, и езда по
дорогам самая скорая, и что мы шапками всех закидать можем? Лезут мне в глаза с даровитостью русской натуры, с гениальным инстинктом, с Кулибиным… Да какая это даровитость, помилуйте, господа? Это лепетанье спросонья, а не то полузвериная сметка.
Возился я целый день, не присел, маковой росинки во рту не было, а приехал домой, не дают отдохнуть — привезли с железной
дороги стрелочника; положил я его
на стол, чтобы ему операцию делать, а он возьми и
умри у меня под хлороформом.
— Это было хорошо,
дорогой синьор, и я обещал ему. Он
умер через пять дней после этих слов, а за два дня до смерти просил меня и других, чтоб его зарыли там,
на месте, где он работал в туннеле, очень просил, но это уже бред, я думаю…
Разбойники ждали его
на дороге и убивали…
умирал он мучеником, кровью омывши грехи свои…
— Отец мой! Отец мой! — повторил он, заплакав и ломая руки, — я не хочу лгать… в моей груди… теперь, когда лежал я один
на постели, когда я молился, когда я звал к себе
на помощь Бога… Ужасно!.. Мне показалось… я почувствовал, что жить хочу, что мертвое все
умерло совсем; что нет его нигде, и эта женщина живая… для меня
дороже неба; что я люблю ее гораздо больше, чем мою душу, чем даже…
Воспользовавшись тем, что у нее начали перекрашивать в девичьей пол, она написала Бегушеву такое письмо: «Мой
дорогой друг, позволь мне переехать к тебе
на несколько дней; у меня выкрашена девичья, и я
умираю от масляного запаху!»
На это она получила от Бегушева восторженный ответ: «Приезжайте, сокровище мое, и оживите, как светозарное светило, мою келью!» И вечером в тот же день Домна Осиповна была уже в доме Бегушева.
Возвращение домой произвело
на меня угнетающее впечатление, потому что я страшно устал и думал, что просто
умру дорогой от усталости. А Николай Матвеич, не торопясь, шагал своей развалистой походкой и, поглядывая
на меня, улыбался своей загадочной улыбкой. Когда мы дошли до первых изб, я решил про себя, что больше ни за что в мире не пойду рыбачить… От усталости мне просто хотелось сесть
на землю и заплакать. А Николай Матвеич шагал себе как ни в чем не бывало, и мне делалось совестно.
Обойдя кругом, переулками, Саша добрался до того места в заборе, откуда в детстве он смотрел
на дорогу с двумя колеями, а потом перелезал к ожидавшим Колесникову и Петруше.
Умерли и Колесников, и Петруша, а забор стоит все так же — не его это дело, человеческая жизнь! Тогда лез человек сюда, а теперь лезет обратно и эту сторону царапает носками, ища опоры, — не его это дело, смутная и страшная человеческая жизнь!
И, вероятно, от этого вечного страха, который угнетал ее, она не оставила Сашу в корпусе, когда генерал
умер от паралича сердца, немедленно взяла его; подумав же недолго, распродала часть имущества и мебели и уехала
на жительство в свой тихий губернский город Н.,
дорогой ей по воспоминаниям: первые три года замужества она провела здесь, в месте тогдашнего служения Погодина.
И был уверен, что они смеются, а они не поняли: от усталости сознавали чуть ли не меньше, чем он сам. У Андрея Иваныча к тому же разболелась гниющая ранка
на ноге, про которую сперва и позабыл, — невыносимо становилось, лучше лечь и
умереть. И не поверили даже, когда чуть не лбом стукнулись в сарайчик — каким-то чудом миновали
дорогу и сзади, через отросток оврага, подошли к сторожке.
Я быстро зажигаю огонь, пью воду прямо из графина, потом спешу к открытому окну. Погода
на дворе великолепная. Пахнет сеном и чем-то еще очень хорошим. Видны мне зубцы палисадника, сонные, тощие деревца у окна,
дорога, темная полоса леса;
на небе спокойная, очень яркая луна и ни одного облака. Тишина, не шевельнется ни один лист. Мне кажется, что все смотрит
на меня и прислушивается, как я буду
умирать…
То, что экипаж мой опрокидывается в
дороге, флакончики летят из кармана; опрокидываясь сам, я попадаю виском
на один из флакончиков, раздавливаю его, осколок стекла врезывается в мой висок, и я
умираю.
Их в людей развить трудно; они — крайность одностороннего направления учености; мало того, что они
умрут в своей односторонности: они бревнами лежат
на дороге всякого великого усовершения, — не потому чтоб не хотели улучшения науки, а потому, что они только то усовершение признают, которое вытекло с соблюдением их ритуала и формы или которое они сами обработали.
После семи лет службы в одном городе Ивана Ильича перевели
на место прокурора в другую губернию. Они переехали, денег было мало, и жене не понравилось то место, куда они переехали. Жалованье было хоть и больше прежнего, но жизнь была
дороже; кроме того,
умерло двое детей, и потому семейная жизнь стала еще неприятнее для Ивана Ильича.
— Это гретые тарелки-с, раскаленные-с! — говорил он чуть не в восторге, накладывая разгоряченную и обернутую в салфетку тарелку
на больную грудь Вельчанинова. — Других припарок нет-с, и доставать долго-с, а тарелки, честью клянусь вам-с, даже и всего лучше будут-с; испытано
на Петре Кузьмиче-с, собственными глазами и руками-с.
Умереть ведь можно-с. Пейте чай, глотайте, — нужды нет, что обожжетесь; жизнь
дороже… щегольства-с…
Это было вполне достоверно потому, что один из двух орловских аптекарей как потерял свой безоар, так сейчас же
на дороге у него стали уши желтеть, око одно ему против другого убавилось, и он стал дрожать и хоша желал вспотеть и для того велел себе дома к подошвам каленый кирпич приложить, однако не вспотел, а в сухой рубахе
умер.
Общее впечатление от такого дня похоже
на то, что как будто где-то
умер дорогой человек, но вы еще сомневаетесь в его смерти, и в душе чувствуется смутный протест против этого уничтожения.
Как ни дорого бедному жить,
Умирать ему вдвое
дороже:
На кладбище-то место купить,
Да попу, да
на гроб, да
на свечи...
Правда, что без этой помощи человеку, закинутому в суровые условия незнакомой страны, пришлось бы или в самом скором времени
умереть от голода и холода, или приняться за разбой; правда также, что всего охотнее эта помощь оказывается в виде пособия «
на дорогу», посредством которого якутская община старается как можно скорее выпроводить поселенца куда-нибудь
на прииск, откуда уже большая часть этих неудобных граждан не возвращается; тем не менее человеку, серьезно принимающемуся за работу, якуты по большей части также помогают стать
на ноги.
Моряк выслал шесть, и мера эта оказалась вовсе не излишней; от сильного мороза и слабых тулупов две лучшие кормилицы, отправленные
на пятый день после родов, простудились, и так основательно, что потом, сколько их старуха птичница не окуривала калганом и сабуром, все-таки водяная сделалась; у третьей
на дороге с ребенком родимчик приключился, вероятно от дурного глаза, и, несмотря
на чистый воздух и прочие удобства зимнего пути, в пошевнях он
умер, не доезжая Реполовки, где обыкновенно липовские останавливались; так как у матери от этого молоко поднялось в голову, то она и оказалась не способною кормить грудью.
У одного человека были осел и лошадь. Шли они по
дороге; осел сказал лошади: «Мне тяжело, не дотащу я всего, возьми с меня хоть немного». Лошадь не послушалась. Осел упал от натуги и
умер. Хозяин как наложил все с осла
на лошадь, да еще и шкуру ослиную, лошадь и взвыла: «Ох, горе мне, бедной, горюшко мне, несчастной! Не хотела я немножко ему подсобить, теперь вот все тащу да еще и шкуру».
Мебель тоже
дорогая, но просиженная, потертая, пропитанная пылью, — похоже вообще
на номер в
дорогой гостинице, где сам хозяин давно
умер от удара, а дело ведут неряшливые, вечно ссорящиеся между собою наследники.
Целая картина ярко вспыхивает в моем воображении. Это было давно; впрочем, всё, вся моя жизнь, та жизнь, когда я не лежал еще здесь с перебитыми ногами, была так давно… Я шел по улице, кучка народа остановила меня. Толпа стояла и молча глядела
на что-то беленькое, окровавленное, жалобно визжавшее. Это была маленькая хорошенькая собачка; вагон конно-железной
дороги переехал ее. Она
умирала, вот как теперь я. Какой-то дворник растолкал толпу, взял собачку за шиворот и унес. Толпа разошлась.
— А вот что, — вымолвила опять Софья Ивановна, энергически махнув рукой, — по-моему, просто-напросто прикажите-ка скорей отвезти его
на дорогу, да пусть идет себе
умирать куда хочет!..
— Стало быть, вы не будете смеяться… Мне вот как хотелось бы
умереть. Одеться в самое
дорогое, модное платье, какое я
на днях видела
на здешней богачке, помещице Шеффер, надеть
на руки браслеты… Потом стать
на самый верх Каменной Могилы и дать себя убить молнии так, чтобы все люди видели… Страшный гром, знаете, и конец…
Если у этого человека заболеет другой ребенок, то он разорится
на лечение, предоставит ребенку
умереть без помощи, но в клинику его не повезет: для отца это поругание
дорогого ему трупа — слишком высокая плата за лечение.